Ярослав КУЗЬМИНОВ:
мы можем лет за 50 стать одной из самых
развитых стран
Беседу вел Леонтий Букштейн
Государственный университет «Высшая школа экономики», который в 2007 году отмечает свое 15-летие, давно перерос рамки чисто вузовского заведения. Здесь сегодня строят модели, позволяющие осознать базовые процессы, происходящие в экономике России. Экспертная позиция университета видна за доброй половиной реформ, которые пытается сейчас проводить государство. Наш корреспондент беседует с создателем и ректором «Вышки» Ярославом Кузьминовым.
— Ярослав Иванович, есть ли особенности бизнес-идеологии в стране, где предпринимательство так долго подавлялось, где в экономике сложился устойчивый дефицит малого и среднего бизнеса? Будет ли Россия капиталистической страной?
— В экономической и социальной науке есть понятие path dependence — «зависимость от пройденного пути». У России три особенности такого пути — наследие нашей 70-летней истории строительства социализма в отдельно взятой стране.
Первая особенность — рыночная экономика сформировалась на фундаменте крупных предприятий, нерыночных по своей сути. Сегодня доля монополий в экономике превышает долю предприятий, цены которых определяются рынком. Это, конечно, тоже капитализм, но убогий. Долгое существование предприятий, ставших заповедниками плохих менеджеров и слабых работников, не позволяет населению поверить в справедливость и эффективность частного предпринимательства и рынка. Если невидимая рука рынка не вознаграждает усилий и не наказывает безделья, в стране не может сформироваться соответствующая рынку мораль.
Вторая особенность российского капитализма — высокий образовательный уровень и завышенный уровень трудовых потребностей городского населения. Именно трудовых, не потребительских. Сдвиг в сторону «чистых» профессий и «белых воротничков». Смотрите, мы не можем набрать своих граждан на исполнительскую работу в сферах физического труда, даже при том что зарплата там превосходит среднюю по стране. Этот рынок заполняется иностранцами. Фактически мы повторяем путь стран Евросоюза, устойчивость экономик которых базируется на массовом импорте рабочей силы. Но страны ЕС имеют доходы на душу населения, в несколько раз превосходящие наши.
Последствия — очень медленно складывается технологическая культура в материальном производстве, на транспорте. Если большинство исполнителей временные, фирмы не могут доверять своим работникам, а потребители — фирмам. Продукция обрабатывающей промышленности остается неконкурентоспособной по качеству по сравнению с импортом, не говоря уже об отсутствии шансов на внешних рынках.
Зато есть шансы в секторах интеллектуальных услуг, так называемой новой экономики, — от IT до консалтинга и индустрии, обслуживающей потребление. Это рестораны, клубы, туризм. Это торговля. Если учесть повышенный уровень креативности образованных людей, они могут обеспечить России совершенно новое место в международном разделении труда.
— А какова же третья особенность?
— Высокий уровень индивидуализма и низкий уровень доверия в экономике. Обычно в странах, где рыночные институты еще слабы, недооформлены, их место занимают сетевые отношения. Контракты, кредиты и страхование — все идет по каналам родственных и соседских связей. Но Россия по своему менталитету европейская страна, родственные связи значат у нас немного и уж тем более не выстраиваются цепочки таких обязательств. «Жесткие» институты — законы, арбитраж, суд, формальные контракты и основанные на них развитые рыночные институты у нас незаменимы.
Будем последовательно строить такие институты — будем иметь эффективную экономику. Никакие субституты в России не сработают, «капитализма по понятиям» не получится. Будет, что и сейчас, — отказ потенциальных предпринимателей от проектов, отбор худших вариантов вместо лучших. А в итоге — бедная и неэкономная экономика.
Другое следствие — низкая лояльность работника нанимателю, преобладание предпринимательских черт над менеджерскими, слабость рынка менеджеров. Ничего фатального в этом нет, просто индивидуалистическая среда порождает большее количество мелких и менее устойчивых фирм. Инновации преобладают над стабильностью. Значит, нужно в первую очередь выстраивать кредитную, правовую, ресурсную инфраструктуру для малых фирм, для нового бизнеса. Иначе упустим то позитивное, что содержит ситуация.
Связь с властью гарантирует бизнесу благоприятные условия его деятельности. Как результат — замедленное формирование конкурентной среды в «старых» отраслях. Это не только крупные промышленные и транспортные предприятия. Это те фирмы, существование которых опирается на ресурсы, находящиеся в сфере перераспределительной активности органов власти. Новый бизнес возникает и развивается либо в новых секторах экономики, укрытых от начальства (IT, консультирование), либо в тех, что могут от него откупиться сравнительно стандартным образом (розничная торговля). Отсюда бурный рост торговли и сферы услуг — как традиционных, так и интеллектуальных.
В нашем бизнесе очень много государства. Оно, государство, либо само породило бизнес, о чем свидетельствуют способы формирования первых крупных состояний из «комсомольского» бизнеса, либо те или иные его элементы, его запасы, его поддержка были опорой для формирования бизнес-структур. Все 90-е годы бизнес и не мог существовать, не действуя на политическом рынке, не встраиваясь в государство, не покупая какие-то кусочки государства в конкурентной борьбе с себе подобными. А когда уровень частного проникновения в государство к концу 90-х годов поднялся до критических отметок и породил общественный кризис, тогда и возникла потребность в равноудаленности бизнесменов от государства. Матрешка перевернулась. Теперь государство контролирует интересный ему бизнес, причем делает это на всех уровнях — от федерального до муниципального. Наш бизнес не мыслит своего существования без государства и видит в нем не только регулятора, но и партнера. А в ряде случаев и покровителя. Скажем, если бизнесмен ходит и согласовывает с властью крупные сделки, куплю-продажу крупного бизнеса и т. д.
— Неужели все сплошь так и выглядит?
— Ну почему же? Постепенно рынок пробивает себе дорогу: либо через включение российской экономики в мировую (часто с фатальным результатом для неэффективных отечественных предприятий), либо через вытеснение «старых» участников рынка «новыми». Примеры первого — электроника и авиапром. Примеры второго — пищевая промышленность и розничная торговля. Есть в России и международные компании, есть малый и средний бизнес, не имеющий родимых пятен зависимости от чиновника.
Пришла совсем иная идеология, по которой бизнес платит государству налоги и на этом просит его, государство, больше не беспокоиться. Такой бизнес, как правило, не за что прихватить: он существует как бы в другом измерении, он недоступен для традиционных рычагов давления, связанных с регулированием имущественных и земельных отношений. То есть действует не по разрешению. Оттого он такой смелый и выламывается из прежних традиционных патерналистских отношений власти и предпринимательского сообщества. Нынешний информационный бизнес, бизнес на связи, интеллектуальные услуги, экономика впечатлений — они государству вообще ничем не обязаны. Обычно это не самый крупный бизнес, не самый заметный чиновникам, но, тем не менее, он существует. В итоге мы должны отметить, что сейчас у нас бизнес-идеология уже как минимум двоякая: прежняя и новая, ориентированная на власть и независимая.
— Какие шаги надо предпринять, чтобы положение изменилось в лучшую сторону?
— Как писал Александр Галич, «а бойся единственно только того, кто скажет: “Я знаю, как надо”». Я не знаю. Прорывное развитие экономики происходит обычно вне рецептов, за счет экономических инноваций. А инновации — неожиданные комбинации ресурсов и институтов — потому так и называются, что не воспроизводят то, что было в прошлом. Я могу сказать только об очень желательных условиях экономического роста.
Первое. Закончить реформы в социальном секторе, секторе бюджетной ответственности. Сейчас зарплата бюджетника ничем не отличается от пенсии, и работает он так же. Речь не идет об уходе оттуда государства: в России с ее высокой имущественной неоднородностью, большим числом образованных и вместе с тем бедных семей перейти к платному и частному здравоохранению и образованию просто невозможно. Речь идет о преодолении «встроенной» в нынешнюю организацию этих секторов их экономической неэффективности. Нужно дать профессиональным коллективам клиник и университетов свободу, которой пользуются их коллеги в коммерческом секторе. Создать условия для обновления кадрового состава социальной сферы за счет инициативных, творческих людей.
Результатом социальной реформы будет не только повышение качества человеческого капитала. Результатом будет ликвидация крупнейшего очага экономической неэффективности, резервуара избыточных для этих секторов, но крайне необходимых экономике трудовых ресурсов.
Второе. Завершить оформление институтов правового государства, в первую очередь судов. Институты работают лишь тогда, когда их поддерживают основные действующие лица экономики. Добиться такой поддержки несравненно тяжелее, чем формально создать суды и принять законы. Это не вопрос пропаганды, это вопрос финансирования. Сейчас государство делает значительные инвестиции в независимость судей, повышая их оплату и решая все вопросы жизнедеятельности судов. Если судья будет самым высокооплачиваемым чиновником в районе, это обеспечит его независимость по отношению к другим чиновникам. Если его доход будет сопоставим с личными доходами бизнесмена средней руки — то и по отношению к бизнесу.
Третье. Формирование экономически самодостаточного местного самоуправления. Доходная база местных бюджетов не обеспечивает сегодня исполнения органами МСУ их социальных мандатов, не говоря уже о возможности инвестировать в экономическую инфраструктуру. А значит, нет основы для рационального, долгосрочного выстраивания политики власти и общества по отношению к бизнесу. Своих овец не стригут до кости, но ведь это своих. У нас же государство в отношениях с бизнесом еще не дошло даже до стадии «стационарного бандита»…
— А это что такое?!
— Так в экономической теории называется одна из моделей формирования раннеклассовых обществ. Условный бандит (викинги, монголы) получает доход от набегов на оседлых земледельцев, обирая их до нитки, угоняя в рабство, — словом, совершенно не думая о том, что достанется его сыновьям. По мере того как число бандитов увеличивается по отношению к их жертвам, налетчики начинают ощущать последствия своих действий: приходится возвращаться на то же пепелище, а там брать практически нечего. И вот из налетчика формируется «правильный» феодал, заинтересованный в сохранении и даже расширении своей «кормовой базы».
— Вы считаете, мы находимся на столь ранней стадии общественного договора?
— Вынужден признать, что да. Мы со своей европейской культурой, газетами, компьютерами и возрождающейся христианской традицией оказываемся на одной доске с неграмотными гуннами. Единственное отличие — время сейчас течет быстро, и выстраивание нормальных отношений может занять не столетия, а десятилетия. А те процессы, которые укладываются в жизнь одного поколения, могут меняться в результате выбора и последовательного проведения правильной политики.
Беда в том, что сегодня субъекты такой политики не имеют серьезных стимулов к бережному отношению к бизнесу, не говоря уже об его взращивании. В центре и на местах господствует фискальный подход, который Юрий Черниченко еще в советское время охарактеризовал так: «вырвать вымя». Но как при царе тяглые крестьяне утекали на Дон и Волгу, так и бизнес сегодня может укрыться от давления за границей. К тому же у предпринимателя в отличие от крестьянина, которому можно было только бежать, есть другая возможность — не нарушать никаких законов, а просто выйти из бизнеса. Деньги на семью, на черный день есть.
— Вы сказали, что нет стимулов. Но ведь любая власть должна быть озабочена будущим. Вот, например, перешли от годичного финансового плана к трехлетнему...
— Дело не в отдельных чиновниках, а в сложившейся системе их ответственности. Доходы государства складываются из экспортных пошлин, доходы большинства муниципалитетов — из того, что удалось выпросить у региона, доходы значительной части регионов — из того, что удалось выпросить у Минфина и МЭРТ. Если в масштабах страны фокус внимания в ближайшие годы перевести не получится, то на низовом уровне это возможно. Именно снизу может начать формироваться новый контракт общества (представленного властью) и бизнеса.
Перечисленные условия из разряда программных задач государства. Но есть и еще одно условие, относящееся скорее к тактике, к повседневному поведению носителей власти. Власти нужно уходить от повсеместно сложившегося стиля взаимоотношений с бизнесом, заключающегося в регулярном «нагибании», пусть даже ради решения острых социальных проблем. Собственность бизнеса необходимо сделать максимально безусловной, неприкосновенной. Вот политическая задача ближайшего времени. Она требует вовлечения всей государственной вертикали, ежедневного внимания руководителей государства и правоохранительных органов, включая силовую вертикаль.
— Про вас говорят, что вы занимаетесь «изысканной» экономикой: институты, сфера культуры, образования, теория бюрократии… Вас что-то объединяет с «обычными» экономистами или это совсем другое?
— Это совершенно обычная, массовая экономика. По данным Дугласа Норта, сектор трансакционных издержек уже 40 лет назад занимал в американской экономике ровно половину. Сегодня он составляет, по некоторым оценкам, до 60%. Интеллектуальная (или креативная) экономика тоже создает две трети ВВП. Например, только здравоохранение — до 8—10% ВВП в развитых странах. По сравнению с этим их сельское хозяйство (которое, напомню, кормит не только собственное население, но и ряд беднейших стран третьего мира) в четыре раза меньше!
Те, кто продолжает считать основой экономики материальное производство, безнадежно проспали. Кстати, в России в материальном производстве тоже работает меньшинство. Сектор услуг захватил 63% рынка труда.
Я занимаюсь актуальной экономикой — вот на такое определение я согласен.
— Вы один из создателей школы институциональной экономики в России. Новый предмет занял место в университетах, а ваш с Кахой Бендукидзе и Марией Юдкевич учебник стал бестселлером. А можно это экстраполировать на повседневную жизнь бизнеса?
— В отличие от классических моделей экономического равновесия и совершенной конкуренции в России институциональная экономика не испытывает никаких проблем с общественным признанием. Если для западной экономики слова Рональда Коуза «институты имеют значение» долгое время звучали откровением, то в России любой бизнесмен сразу скажет вам, что именно институты и социальные сети в наибольшей степени определяют распределение ресурсов и доходность их использования. Институты, а не рыночная конкуренция. Действующие соглашения, а не накопленные участниками рынка запасы. Место в социальной сети, а не творческие способности, не инновации.
Поэтому значительную часть своих инвестиций участники российского рынка делают в институты, в правила, реже в социальные связи. Правила окончательно еще не сложились, они рыхлые. Их можно не соблюдать, игнорировать, и тебя покарают не так сильно, как в странах с более устоявшейся системой норм. Их можно выбирать — какие из них выгоднее использовать. Их можно целенаправленно изменять.
Использование определенных наборов правил имеет свою цену. Как прямую, так и косвенную. Например, вы хотите участвовать в государственных торгах и выбираете из двух стратегий: «честного игрока» и «своего парня». Следование каждой стратегии предполагает использование определенного набора правил: официального и, скажем так, неофициального. При этом каждый набор имеет свою вероятность встретить «правильное», ожидаемое поведение со стороны контрагентов, свою вероятность санкций за нарушение правил, свою вероятность выигрыша.
На Западе развитие происходит в основном за счет манипуляции ресурсами в рамках сложившихся институтов, а у нас — за счет постоянного отбора институтов. Выбора одних, отбрасывания других. Мы постоянно выбираем институты, в этом и есть особенность переходной экономики. И «мы» — это отнюдь не правительство и Госдума, это масса рядовых участников экономической жизни.
Нормы и законы, в целом называемые институтами, позволяют нам предугадывать поведение друг друга в той или иной ситуации. Если все это экстраполировать на повседневную жизнь бизнеса, то можно сказать, что последние 15 лет мы живем при так называемых мягких институтах, мягких ограничениях. Наша жизнь организована не столько по законам, сколько по понятиям. Абсолютное большинство граждан страны не знает ее Основной закон, не говоря уже о законодательстве вообще. Ни в школах, ни в большинстве вузов этому не учат. В результате на наш рынок, на ежедневную практику ведения дел сильно воздействует укоренившееся мягкое отношение к выполнению своих обязательств, эластичная граница между тем, что можно и чего нельзя. А в странах, где рыночные порядки установлены давно и надолго, стоит только раз переступить принятые границы и правила — и ты надолго выбываешь из бизнеса. Возможно, что и навсегда.
— Говоря о будущем российской экономики, вы нередко определяете два ее «больших» новых сектора как экономику инноваций и экономику развлечений. Пожалуйста, изложите эти идеи для читателей нашего журнала.
— В существующем международном рынке мы неконкурентоспособны в двух областях. Первая — это хай-тэк, успешное выступление в котором связано с масштабными инвестициями в опытно-производственную базу, исчисляющимися примерно $1 трлн, что равно годовому ВВП нашей страны. И вторая — это обрабатывающая промышленность, массовое производство сложных потребительских товаров: мы не сможем конкурировать ни по холодильникам, ни по автомобилям, ни по пылесосам. У нас накопилось критическое отставание по технологическим допускам, по производственной дисциплине, по качеству труда, наконец. Но не будем по этому поводу комплексовать: нет и нет. Нужно жить дальше. И мы должны ориентироваться на инвестиции в другие сектора экономики, туда, куда наши молодые люди идут с удовольствием.
У нас ведь очень образованное население, даже слишком образованное для тех секторов, где оно трудится. Поговорите с продавцами в хороших магазинах, с тревел-агентами, с администраторами гостиниц. Они в большинстве своем имеют хорошее образование. Правда, чаще всего никак не связанное с их работой. В ресторанах и кафе вас зачастую обслуживают высокообразованные официанты, а блюда готовят высоко-классные повара. Даже пять лет тому назад никто и представить себе не мог, что мы будем конкурировать с Западом в разнообразии и качестве ресторанов. Сейчас это реальность. А там и до гастрономического туризма недалеко. Говорю вполне серьезно, не утрирую.
Московские рестораны и сегодня уже не хуже, а часто и лучше парижских, тем более что в ряде из них трудятся специалисты с берегов Сены. И это неудивительно, потому что там, где у европейцев в ресторанном бизнесе, торговле, отеле или престижном автоцентре трудится человек со средним специальным образованием или иммигрант с Востока вовсе безо всякого образования, у нас самореализуется молодой выпускник университета. Да, не по специальности. Но именно «перепроизводство» грамотных людей дает результат там, где мы сами не ожидаем. Производственная функция ресторана, гостиницы, торгового предприятия модифицируется: выше качество предпринимательских решений, выше креативность и культура общения персонала.
Мы в состоянии использовать креативные системы потребления. То, что я называю системой организованного потребления, или экономикой впечатлений, экономикой развлечений, — она действует на эмоции. Говоря прямо, мы можем зарабатывать деньги на эмоциях. Совершенно очевидно, что наши люди, работающие в сервисе, умнее, энергичнее, инициативнее, креативнее своих коллег за рубежом. В этом секторе мы имеем все шансы выиграть.
— Раз уж мы заговорили об образованности, то какова ваша оценка качества образования по экономическим дисциплинам в столице и стране? Количество вузов растет на глазах. А качество преподавания в них?
— Сейчас в России по экономическим дисциплинам не готовят только духовные семинарии. Экономфаки есть и в театральных институтах, и в других непрофильных вузах. Я думаю, что примерно 50% — это брак. В год страна получает порядка 300 тыс. экономистов и менеджеров. Но из них реальную профессиональную подготовку на мировом уровне имеют 3—5 тыс., минимально пристойную — менее 50 тыс. А три четверти выпуска — люди с дипломами экономистов и менеджеров, но без необходимых компетенций. Они могут лишь порассуждать на темы экономики и управления — как, собственно, и те, кто их учил. К сожалению, экономическое образование у нас перестраивается очень медленно. Это объясняется ажиотажным спросом, когда работодатели хватали всех с дипломами экономистов. А с другой стороны, недофинансировавшиеся государственные инженерные и педагогические вузы открытием экономических факультетов и отделений (естественно, на коммерческой основе) поддерживали свои профильные специализации.
Экономисты высокого уровня нужны в количестве примерно 20 тыс. человек ежегодно, чтобы заниматься анализом и операциями с активами. Еще 50—70 тыс. в год — это рынок финансистов. Для предприятий важнее менеджеры, чем экономисты. Но и в том, что дипломированные экономисты идут работать менеджерами, нет ничего плохого. Как нет ничего плохого в том, что туда же идут дипломированные педагоги или кто-то еще. В стране возник феномен, который мы называем «общее высшее образование». Молодые люди поступают в вузы, чтобы просто получить диплом, писать об этом в резюме, иметь некий лоск высокообразованного человека. Ситуация постепенно будет меняться, а пока мы довольно существенно отстаем от международных стандартов по качеству специалистов.
Нужна более активная позиция и работодателей, и профессиональных союзов, чтобы ситуация стала меняться в лучшую сторону. Высшая школа экономики разработала систему присвоения профессиональных квалификаций, которую недавно презентовал президент ГУ ВШЭ, руководитель Российского союза промышленников и предпринимателей Александр Шохин. И дело тут вот в чем. Российский рынок труда организован несколько странно, здесь нет достоверных сигналов о качестве работников. Например, если для вновь открывающейся парикмахерской надо набрать приличных мастеров, то владелец идет проторенным путем. Сначала он отправится в ПТУ, где, скорее всего, никого подходящего не найдет. Затем обратится на рынок труда и даст объявление о наборе. На него откликнутся те, кого уволили из хороших мест, но они тоже не понравятся. Не подойдут и те, у кого слишком низкая квалификация. Еще один путь — пойти в хорошие салоны и попытаться перекупить тех, кто действительно подходит. Но они поставят условие: зарплата должна быть выше, чем на прежнем месте работы. Это не устраивает нового работодателя: наняв их, он не сводит концы с концами и в итоге разоряется.
Это упрощенная, грубая схема, но она показывает суть проблемы с персоналом. Нынешний рынок труда построен на перекупке кадров и, как следствие, на вздутии их цены. А за этим вздувается и цена услуг, отрываясь от реальности — от платежеспособного спроса. И вот предложение: раз уж диплом не является адекватным отражением стоимости специалиста, то рынку нужно ввести свои сигналы. Пусть ассоциации работодателей по отраслям организуют собственные профессиональные экзамены и оценивают качество работников по определенной шкале с выдачей сертификата. Этот сертификат, свидетельствующий о профессиональном уровне работника, будет служить ему пропуском на должность определенного уровня с соответствующей зарплатой. Такая система, вынесенная за пределы образовательной системы, действует во многих странах. В то же время она представляет собой своеобразный ЕГЭ для вузов: можно сразу понять, кто на каком уровне учит. Она предполагает полностью свободный и вместе с тем достоверный по оценкам рынок труда. Сейчас РСПП учредил Агентство профессиональных квалификаций и будет организовывать в целом ряде секторов экономики такие экзамены.
— ГУ ВШЭ ежегодно проводит самую крупную в стране международную конференцию, каждый раз посвященную актуальной теме политического выбора. Ваше мнение — насколько совпадают взгляды зарубежных и отечественных специалистов на настоящее и будущее России?
— Иностранцы видят, что Россия развивается очень быстро, мы имеем возможность стать одной из самых развитых стран мира лет за 50. Россия занимает серьезную нишу не только в добыче природных ресурсов, но и в секторах интеллектуального производства, а они, эти секторы, в будущем займут в экономике развитых стран до 75%. Но зарубежные специалисты очень низко оценивают состояние наших институтов и экономической культуры, говорят о недостаточной готовности России стать частью большого международного бизнеса. Довлеет представление о России как о чисто энергетической державе, поставщике сырья и энергоресурсов на мировой рынок.
Мы им возражаем, что они просто не замечают среднего и малого бизнеса, новой экономики организационных инноваций и развлечений, которая выросла в России. Крупные компании, «пропитанные» государством, — это еще не вся экономика, хотя сейчас и значительная ее часть. То же самое касается и развития демократии. Наши коллеги на Западе нередко критикуют нас за то, что мы делаем. Часто справедливо, потому что мы порой творим дела странные и смешные. Но иногда они просто не понимают, о чем идет речь, когда разворачивается неизбежная борьба государства с некоторыми частными компаниями против того, что было в начале первого «капиталистического десятилетия». Возврат государству командных высот в экономике был неизбежен, как неизбежной была необходимость освободиться от подавляющего влияния конкретных бизнес-групп на само государство.
Вроде бы те же США проходили фазу освобождения от беспардонного влияния своих денежных мешков на политику не в таком уж далеком прошлом — в конце XIX — первой трети XX века, а реформы Рузвельта критиковались в точности, как действия Путина. Но нет — уже забыли.
— Конференции ВШЭ демонстрируют значительную поляризацию взглядов и в отечественном экономико-политическом сообществе. Среди экономистов стало хорошим тоном критиковать государство, среди госчиновников — относится к либералам как к агентам чужого влияния…
— Добавьте сюда, что и в самой «Вышке» есть сторонники различных взглядов. Мы, правда, сохраняем человеческое доверие друг к другу. Считаю необходимым, чтобы университеты оставались площадками открытой дискуссии, не ангажированными заранее какой-то стороной.
Важное завоевание еще горбачевского периода — возможность сохранять в экспертном сообществе и экспертной прессе атмосферу критического, а не апологетического отношения к действиям власти. Как бы это власти ни было неприятно. Это одна из черт реальной демократии.
Вообще, за всеми резкими столкновениями позиций стоит упрощение обсуждаемых моделей экономики. К сожалению, теория становится доступной широким кругам только в предельно упрощенной форме. У квалифицированных экспертов, которые реально предлагают политику, поляризация взглядов не так глубока.
Журнал «БОСС»
№2 2007 г.